Вместо предисловия.
Говорить что-то по поводу этой работы не хочется – но нужно. Это не просто фанфик или «глюк». Фанфики и глюки по 9 месяцев не пишутся. Это большой труд. Даже если по качеству не скажешь – для меня это так. Труд не только письменный, но и моральный. Наверное, каждому, кто когда-либо «болел» Лейтиан однажды приходится вот так вот – осмыслить, перечувствовать и выразить. Может быть, через несколько лет (месяцев?) все это покажется мне наивным и смешным. Но пока что – так.
Просьба к читающим одна: не стоит это сравнивать ни коим образом с Ab surdo Лоры Бочаровой. Есть три живых свидетеля, что лорино произведение дошло до меня _очень_ поздно, позже, чем началась эта работа. Соответственно, «Молчание» не является требьютом к Ab surdo. Собственно влияние остального творчества Лоры, как и несомненное и сильнейшее влияние Арандиля Элениона отрицать не буду, напротив – спасибо им огромное. Я их очень люблю, а то, что они Творят – это сокровища. Для сердца и разума.
За сим – все…
Молчание
Молчание – Золото…
Русский Народ
…когда очередная волна неизвестно чьих воспоминаний грозит мне если не безумием, то противной тупой болью в затылке, я превращаю их в буквы на экране компьютера. Воспоминания навсегда оставляют меня в покое, поскольку с этого момента они принадлежат не мне, а так – всем понемножку…
Макс Фрай
1***
Хрустальная печаль.
В росинках белых гривы
Пасущихся за озером коней.
В тумане мокром даль.
Свирели переливы
Вот осень не ушедших наших дней…
Наедине с молчанием твоим
Так в сотый раз уже меняется листва.
Огонь на рукопись – о, глупые слова! –
Дарю огню с отчаяньем благим…
Наедине с молчанием твоим….
Пуста Обитель.
В окна ветер рвется.
Букет замерзших роз внесут в тепло.
Как победитель,
Твой двойник смеется
С портрета. Горевестникам назло….
Наедине с молчанием твоим.
Сойти с ума, распахивая двери…
Легко надеяться, трудней поверить,
Что этот Путь не мог бы стать другим…
Наедине с молчанием твоим…
Господь к мольбам не глух,
Но выбор в нашей воле.
Избрав печаль, проси не радости, а сил!
Я повторяю вслух:
Во всей земной юдоли
Прими его, он как слепой Тебя любил….
Наедине с молчанием твоим…
За все своя заплачена цена…
Мне эта радость Истины дана
Твоим молчаньем, а не голосом чужим…
Наедине с молчанием твоим…
2***
Обескровлен город, а кровь городов
священна, как кровь королей
Арандиль
Выбрать свой путь - твое врожденное право.
Лора
Ночь стекает за окоем, как капли ливня по стеклу небесного свода. Кружится Звездный мост, все приближаясь к восточному виднокраю – поднять ладью Ариен над Миром. Ветер стучит в окно голой веточкой. Как детской ладошкой - легко, робко, ласково. Тук-тук-тук. Медленно кружится золотой лист. А легкий ветерок все не дает ему упасть. Густой осенний туман наползает от реки на резные каменные стены, мосты, фонтаны, галереи… Не белый – серебряный. И по колено в тумане стоят золотые, тихие клёны. Золото на серебре. Безвкусица, верно, эльда?
Ты не спишь. И от долгой бессонницы чуть кружится голова. Так легко и бездумно. Только чуть-чуть холодно. За оконным витражом - звездная прорубь студеной высоты… С головой окунуться... Без страха, без ропота, с одной только радостью обретенного Света в сердце…
Медленно кружится мир, и вместе с ним – тишина, как пушистое толстое одеяло укутывает Город. В душе пусто и спокойно. Только бьется тревожным, призрачным сполохом мысль…
Не терплю волков.. Где вижу, там и режу.
Память? Предчувствие?.. да ты и сам знаешь – не важно.
За цветным виражом – столь любимый тобою Город. Видишь, эльда?.. Те же шпили в звездных бликах, те же сонные ивы над рекой, те же террасы, дома, одинокий огонек в окнах библиотеки – кому-то не спится тоже… Тот же самый Город. Что же не так… Отчего невесомая, но ощутимая, как запах тления, обреченность покрыла все?.. И затуманились огоньки и блики, тускло сияют медные клёны, глухо шепчет река, а ведь раньше умела смеяться… Твой Город обречен, эльда. И ныне, последней ночью перед Походом – ты прощаешься с ним. Какой уж тут сон…
Веточка стучит по стеклу, и внезапные стрелы дождя – ночь сорвалась с небес и стекает сквозь Город.
Все чаще, все тревожнее - тук-тук-тук.
Бьется венец по мозаичным плитам Зала Совета. Ты шагнул вперед, и поднял его… Что толку в серебряном ободе?.. Не венец поднял – Честь свою удержал. Кто бы ты был, не поступи так, как велит сердце и долг?... Кто-то – но уже не ты.
Предавший хоть раз – обречен. Предавший вождя – клятву, данную себе, выбор свой нарушивший – обречен вдвойне. Из трусости ли, во благо ли, во спасение… Твой выбор – вот цена тебе перед ликом Истины. Так устроен Мир, где самые тяжкие грехи – трусость и лицемерие.
А они все струсили, эльдар Нарготронда… Знали бы они, как страшно было тебе смотреть в их лица – и не узнавать. С ними ли ты делил хлеб и воду, с ними ли вставал спиной к спине в битве… Теперь… Предавший вождя, однажды предаст и сам себя. Предавший всегда обречен. Чьи лица – чужие, жуткие – ты никак не мог вспомнить сегодня?...
Ты все не спишь и смотришь за окно. Медленная роса оседает на стекла, смывает остатки ночи с небосвода. Проступают белые камни стен из серебряного тумана. А в твоих глазах… Мерещится? – от бессонницы, конечно! – темные швы между плит и камней сочатся темным и густым… Заря румянит восточный край неба, а Город залит кровью. Она течет из камней, как слезы. Как льется жизнь из смертельной раны. Где-то трубит рог. Теперь собираться – и в Путь. Окровавленный Город, – шепчешь ты в душной тоске. – Прощай. Ты обречен.
Стряхиваешь вязкое оцепенение наваждения, потягиваешься, обводя взглядом комнату: истинно, пора в Путь.
Не терплю волков.. Где вижу, там и режу.
Что за вздор. Ты ведь никогда не предавал. Ты бессмертен.
3***
Бежит, бежит дорога,
Блуждает средь полей.
Уводит от порога
Детей и королей…
Бежит, бежит дорога
по лезвию любви.
Эй, Смерть, седой охотник!
Коль можешь, так лови!
Рыжий Ги
Радуга свяжет миры и дороги,
Книжных томов пожелтеют страницы...
Женщина просит защиты у Бога,
Бог уходящим позволит проститься.
Нион
Утро встает над Миром: как сотни лет до нас, как тысячи лет после. И мы встречаем его со странным чувством неземного покоя: нам не нужна больше надежда на то, что «однажды все будет хорошо». Дорога вьется меж пологих холмов, как вьются полосы дождя по стеклу. И это наша дорога. Только наша.
Кони на короткой рыси, поднимают копытами волны золотой листвы. А деревья совсем облетели. Их ветви распластались на синем, синем небе темным кружевом. Лес вокруг нас сияет: легкий ночной морозец превратил предрассветную росу в россыпь алмазных кристаллов, рассыпанных по кружеву ветвей. Колкий холодок мокрой лапой трогает лица и гладит ладони сквозь кожу перчаток. Он прогоняет остатки сна. Мы мало спали в эту ночь. Мы, вообще, ныне мало спим.
Ты едешь чуть впереди, и твой профиль отчеканен золотом на утреннем небе. Ты тих, как это утро, где еле слышен нежный перезвон ледяной сетки перистых облаков в вышине. Ни скорбь, ни тяжкая дума не омрачают твое чело. Мы едем молча. Только глухой перестук копыт по утоптанной земле, только шелест сухой, подмерзшей листвы, только неслышимый, но ощутимый всей кожей звон натянутых струн морозного воздуха.
Мы поглядываем на тебя уголками глаз, из-под ресниц. Ты и сам не знаешь, как ты бледен. Где, в каких далеких воспоминаниях витает твоя fea, ah elda… Кого ныне окликаешь ты, кто не отзовется на твой оклик ныне… Как ты бледен. Будто инеем обожгло ресницы, будто изморозь на щеке… Я смотрю на тебя, и чувствую, как кусочек ледяной пыли попал в глаза, режет до слез. На миг плывет все вокруг, я вытираю лицо рукавом, открываю глаза – и мгновенно солнце вырывается из-за виднокрая.
Солнце наполняет лес золотом. Золотом – и золотистым медом. И аромат этот – горьковатый, густой запах стоялого меда – примешивается к аромату палой листвы и мороза. Тепло… Солнце впутывается в твои волосы, твои ресницы: ты как будто сияешь весь – или горишь …. И пылает лес у тебя за спиной, вокруг нас – медленным, пульсирующим пламенем, в такт ударам наших сердец…
Осень ласкается к тебе, как бездомный безумный ребенок. Держится за твое стремя, и заглядывает в глаза – снизу вверх. Заштопанная накидка, заплатки на небеленом платьице. А глаза у нее совершенно твои – шторм над жемчужным морем… Мне вспоминается вдруг, как ты любил смотреть на детей тогда, жизнь назад. Жаль, что это видЕние – лишь моё. Жаль, что ты не видишь эту одинокую замерзшую девочку у стремени…. Ты бы дыханием согрел ее крохотные ладошки. Она радостно и сонно лепетала бы тебе о завтрашнем первом снеге. Сколько нежности теплоты было бы в твоей улыбке, когда она уснула бы закутанная в твой плащ. И даже конь твой перешел бы на шаг, боясь потревожить Мир, спящий у тебя на руках…
Жаль что это видение - лишь моё… И…
Ты придерживаешь коня, замираешь на миг, и, наклонившись с седла, поднимаешь ее на руки – маленькую, оборванную, тихую…. Кутаешь ее полой плаща, и она медленно улыбается тебе. Только тебе одному…
Алмазные хрусталики льда оттаивают под лучами утреннего солнца, и падают из путаницы ветвей вниз, прямо мне на лицо…
Холмы становятся все ниже и ниже, редеет лес вокруг, дорога ныряет в пойму реки, и мгновенно тает. Твой конь идет впереди по колено в тумане, и метет серебристым хвостом по верхушкам речных трав…
4***
Ты умрешь, так
сказали боги,
Помнишь - боги, давным-давно,
Помнишь, были в крови дороги
И вот так же - темно, темно.
Арандиль
Я рисую на окне
Глаз твоих косые стрелы
Чайф
Я, конечно, знаю, что ты этого не услышишь... Ты уже третьи сутки не слышишь ничего… Неважно, ладно?.. Пусть это будет неважно, я просто расскажу тебе... О том, что ты видел.
Не знаю, сколько у нас еще времени.. Но его стало слишком… Ты ведь понимаешь.. Времени бывает мало для битвы, для любви и для жизни. А для смерти и для конца его всегда слишком… Даже для мыслей и памяти его теперь не нужно столько, сколько есть. Все передумано. А еще – усталость. Сильная такая, очень. Из-за нее – а может, это колдовские путы давят? – сил хватает думать только о чем-то одном. И самом близком. Остальное гаснет, будто засыпаешь на миг.
Знаешь, кажется, у меня сломана рука. Мне приходится иногда расслаблять плечи – трудно все время выдерживать вес тела – и тогда обвисаю на руках.. Очень больно. Прости, что жалуюсь, – тебе, наверное, хуже, ты даже не слышишь – но боль в руке теперь ближе всего ко мне. И я думаю о ней постоянно. Устал я, nildo…. Видишь – лучше бы не было мыслей... Не хочу думать об этом.
Правда, есть еще память. Я вспоминаю свои кисти и глиняные плошки с красками. Мне чудится их запах – густого масла и мокрого камня… Вообще, я многое помню ныне – как картины… Никогда никем не написанные полотна…
И это тоже – помнишь?...
Ты вздрогнул, когда сталь зазвенела о каменный пол. Он бросил клинок. Зачем?! – окатила твоя боль – и ушла. Ты встал за моим плечом и закаменел. Ты не прятался за личиной покоя – ты стал покоем. Наверное, ты как никто из нас тогда, отчаянно, безоглядно верил в победу. Наверное, ты, как никто из нас, точно знал, что это конец.
Помнишь.. Ты уже не слышишь, но ведь помнишь еще? - как мы стояли с тобой – и не слышали заклятий Песенной Битвы? Ведь за стрельчатыми окнами зала шел дождь, и на том берегу осеннее-темного Сириона золотился и алел ковер опавшей листвы в засыпающем голом лесу…
Он стоял перед нами. Между нами и Врагом. Мы, как стена, закрывали его спину. Он, как щит, заслонял нас от врага. Песней – и Сердцем. На черном мареве дождевой тучи, на гематитовых сумерках зала – он был Свет. Как Звезда. Как горсть сияющих углей в чьей-то ладони. Как брошенный в сухой колодец негасимый факел… И мы на миг прикрывали глаза ресницами, чтобы вспомнить – он живой. Ему больно.
Мы не боялись. Мы горели вместе с ним и готовы были – каждый! – умирать за его боль. Песнь ломалась, крошилась и текла, как течет и крошится старая фреска под пальцами.
А потом был Миг. Разорвались свинцовые тучи, и луч солнца, яркий, горячий, острый – пронзил его вскинутую в заклятье ладонь. И пройдя насквозь, сложился – прямой, золотой, сияющий. Клинок!..
Так рисуют, знаешь, иногда. На белое наносят легкие линии – набросок. Вырезают по наброску фигурку и заслоняют ею нужный фрагмент. Как щитом. Или как ладонью. А остальное – заливают краской. Закрашивают и расцвечивают, смешивают цвета, узоры и тени. Потом щит-фигурку убирают – а на полотне остается белый, нетронутый и чистый силуэт. Вот и он тогда – понимаешь? – был таким. И Заклятия Врага – грязь и кровь – и все боли и вся вина мира, все это было вокруг него. А он – чист, светел и прям. Только эстель и сталь… И солнечный меч в руке.
И Враг испугался. Я видел. Ты видел и сам. Враг дрогнул. И страшна была его месть за тот страх…
Брызнуло на холст водой – и потекли, потекли разноцветные струйки, косо перечеркивая светлый силуэт. Ведь если нет в тебе слабости вины, трусости, предательства, есть слабость большая – Любовь... Как он любил этот мир, залитый тенями и красками.
Как бегут потеки сквозь светлый силуэт, так струйка крови киноварью перечеркнула побелевшие его губы… Киноварь, что текла по белым пристаням Альквалондэ, киноварь, что заливает эти земли, киноварь, что добывается потом - из земли…
А дальше я мало что помню. Тают силы. И все чаще боль – как густые чернила – заливает истомленный разум, лишая и мыслей, и памяти….
Хотя нет, постой. Я помню еще, как исправляют такое... Берут лезвие и слой за слоем, медленно и глубоко, срезают плоть доски или бумаги, режут верхние нити холста. Чтобы там, подо всем, вновь открылось белое и неискаженное – как было в Замысле…
Я нарисую. Клянусь тебе, хоть ты и не слышишь уже – я нарисую это. Потом. Когда все догорит и обелится. Когда Великий Мастер соскребет, стравит с нас остатки тени. Когда имена наши станут – только Верность, а земли и тела - только Прах. Потом, когда отболит рука… И все когда – отболит.
Это будет потом.
А что будет с нами завтра, не ведают даже валар.
5***
…А Дорога всегда
права
И благи ее дары:
Смех – это раз, смерть – это два,
Свет впереди – это три.
(с)
...Я падаю . Туда, где в каждом сне
Я прахом выпадаю из цепей.
Пытаюсь уцепиться за металл,
Бесспорно приближаюсь к февралю...
Единый мой, я все-таки устал.
Посторожи его, а я посплю.
Kemenkiri (с)
Темнота – это еще не отсутствие света. Это просто тот его предел, когда твои глаза уже не могут свет воспринять. Если ты слеп, это не значит, что Тьма окутала мир. Просто надо не верить тому, что видишь... тому, что не-видишь… Надо найти в себе силы поверить, что, невидимый тобою, Свет окутывает каждую частицу Мира… Сложно ли это для тебя – поверить?.. Поверить в недоказуемое? о, нет, вовсе нет. Если однажды уже случилось… Слепая Вера – самая крепкая, ибо не от разума идет, но от сердца, и срастается с кровью, плотью, духом, сознанием. Слепая Вера. Жестокая игра слов. Злая ирония Врага.
Ты смеялся, о да. Тонкий ум, острое слово – оружие барда, что разит вернее стали. Ибо сталь поражает тело, а слово - дух и разум. Тебе случалось одинаково легко смеяться и в Зале Совета, и на привале, и в бою. Тяжелее смеяться, когда дыба выворачивает суставы. Тяжело – но можно! Улыбаться в лицо Врага, не опуская ни на миг щит avanire. Отражая искусным кружевом слов тяжкое, непосильное наваждение. О да, ты улыбался, бард… Выкашливая кровь и непослушным языком облизывая разбитые в лохмотья губы.
Ты провалился в забытье. Но тут же вырван из милосердной пустоты потоком затхлой холодной воды. Твоя голова упала на грудь, по темной прядке волос на щеку стекает розовая от крови вода. Ты весь похож на изможденную долгим перелетом птицу. Взметнувшиеся руки-крылья зажаты рычагами дыбы. Больно, бард. Да, больно..
Вспомни. Весна над Эндорэ. Вспомни. Возвращаются птицы из какого-то немыслимого далёка. Вспомни. Они так измождены, что летят прямо на руку. Кровавые мозоли на их крыльях, помнишь?.... Больно бард, больно. Полет – это очень больно. Непереносимо мучительна для hroa высота….
Твоя голова упала на грудь. Так склоняется бутон увядшей розы. И ты видишь лишь носки начищенных сапог. У него всегда до блеска начищены сапоги.. Ты с огромным трудом поднимаешь голову – птица стремится в небо.
Ты встречаешь тьму его взгляда смехом своих глаз…
- Хорошо, - медленно произносит он. – А если я сейчас прикажу вытащить из подземелья двух-трех твоих товарищей? Их будут пытать, а ты будешь смотреть…
Ты вздыхаешь, ощущая капельки крови, попавшие в легкие при вдохе, кашляешь. Потом собираешь все силы в кулак. ВСЕ. Ибо любой ценой не должен Враг знать, как страшно зашлось твое сердце, как разум восстает: НЕТ, только не ЭТО. Ты собираешь силы, лицо твое становится проникновенным, кротким и:
- Думаешь, это поможет? – столько тревоги, столько сочувствия… Так мать окликает споткнувшегося ребенка: не ушибся?..
Черная ледяная перчатка наотмашь бьет тебя по лицу. Кровь хлещет с разбитого лба. Враг брезгливо стаскивает перчатку с тонкой, изящной руки и кидает в жаровню с углями. Ты криво усмехаешься, наблюдая этот жест. Тебе вдруг невыносимо противно оттого, что эта тварь принимает облик твоего народа…
- Глаза б мои на тебя не смотрели, - с искренним отвращением произносишь ты. Враг мгновение смотрит тебе в глаза... а потом… хохочет….
- Как пожелаешь!...
Тебе становится холодно, холодно…
И вот ты - в кромешной темноте слепоты. Ты висишь в осклизлых, ледяных от заклятий оковах. Ты веришь в Свет, что окружает тебя. Слепо веришь. Что темнота – это еще не отсутствие света… Ты снова смеешься над Врагом, бард…
Молчание – это еще не немота. Это просто тот предел, когда нет уже сил произнести слово. Если ты молчишь – это не значит, что Тишина окутала Мир. Просто иссякли слова…
Страшна тишина пустыни. Где ты один на множество лиг окрест и равнодушный простор холодно молчит тебе в лицо.
Но куда страшнее тишина живых, разрываемая только криками смерти. Ты не видел, что за облик принимает гибель. Ты слышал только шаги, и…
И тогда ты пел. Тихо, тихо... Как шелестят на ветру белые крылья…. Ты знал, что молчание возьмет свое. Ты знал, что песня оборвется, когда хлынет горлом вместо слов – кровь… Ты пел.
6***
Я знаю, что кровь пойдет,
Когда иссякнут слова
Лора
Лишь тверди
себе,
Раз нельзя назад:
Ты не дань небес,
Ты его солдат.
Арандиль
Боль стучит в висках. Она осязаема, будто в кровь вылилось масло светилен – и загорелось. Можно почувствовать тугой и густой поток, медленно расползающийся по телу – до кончиков пальцев, по щекам, по стопам… Она такая медленная, что от нее не кричать хочется, а вывернуться наизнанку. Тело отторгает самое себя, пытаясь вывернуться из кожи. Это боль, которая делает смерть не страшной.. Смерть – лишь успокоение, что примирит тело с ним самим.
Но ты не зовешь смерть. Ты знаешь так же верно, как то, что где-то высоко-высоко над тобой дует ветер, что пока боль живет в тебе – ты жив… Ты слишком привык к этой мысли, пока шел. Шел.. зачем? Да просто потому, что иначе было нельзя. Останься – и это будешь уже не ты… А не все ли равно – умереть, предав себя, став каким-то другим, или умереть в объятиях пытки, у врага на потехе?... Оказывается – великая разница, КАК умирать… Почему-то умереть собой оказалось страшнее – и легче… И ты шел. И тебе больно было видеть, что тот, за кем идешь – горит, горит и огонь духа и Веры поглощает его неумолимо. Неутолимо…. Тебе больно было видеть эту осень – безумную, солнечную, страстную осень, что ложилась под ноги, как покорно ждет охотничьего ножа подстреленная лань. Тебе больно было просыпаться с мыслью, что скоро ты умрешь.. Хотя нет, ты не верил в это.. Но боль твоя стала привычной, а потом ты понял, что почти что рад ей, как вестнику – «мы еще живы». И вот теперь она выворачивает твое естество наизнанку. Наверное, так и случилось однажды. Вывернулось искореженное тело, а за ним страшно и необратимо искалечился дух – так появился первый орк, должно быть.. Но тебе не доступно и это, не бойся – тебе не пережить эту боль. Пламя Правоты, горячее и золотое. Бьется, как кровь в твоем сердце. И ты понимаешь, что сгореть в нем – Дар… Как только смерть можно считать Даром?.. Но и как Дар может быть смертью?.. нет, нет… Это не смерть. Это только распахнутое небо над полным талого снега лесом. Это только ветер падает с вершин далеких гор – и тоже пахнет снегом…. Да ты бредишь, воин.
Ты бредишь. Потом открываешь глаза – и мир медленно кружится. Кружится.. Да, это же та самая боль, что огнем текла в тебе – теперь разлита в небе. В черном небе каменного потолка. А ты чист и свободен. Ты дышишь полной грудью, и сердце бьется. И разве есть смысл в том, что кровь, хранившая жизнь в твоем теле, с каждой секундой уходит: из сердца – в легкие. Ты дышишь собственной кровью. Ты дышишь своей жизнью.
Боль впитается в небеса. Они всегда болят – за каждого из нас… Небеса. Синие-синие, как лес весной – по колено в воде и пролесках… Небеса, полные боли… Синие от боли небеса… А ты все еще помнишь, как его глаза иногда казались – синими… отблески предвечерних теней на стали. Он умел терпеть боль, как никто. Он был благодарен миру за нее…. Благодарен. Миру. За боль. Ты бредишь, воин…
Открой глаза. Те же черные камни вокруг. Черные – или алые… Не разобрать. Все плывет вокруг, медленно погружаясь в это алое… Лица тех, кто ближе братьев, дороже Правды… Отчего вы плачете?.. Нет, не надо. Мне не больно, а запах снега так пьянит.. Там солнечное утро пробуждающейся жизни. Я пойду?.. Отпустите меня, nildi?.. И безмятежный взгляд синих, синих глаз в ответ. «Воин. Встань. Иди…»
7***
...Слушай, Берен
- ты помнишь, как пахнет ветер? -
Я не брежу, я - умираю... но ты послушай...
Эсвет
Эхом камня,
павшего в пруд,
Вопрос возле ног твоих:
- Кто явился на суд?
Финрод, один из них.
Арандиль
Глаза слезятся – так много солнца и золотой листвы. А небо синее-синее. Я так стремительно вырвался из-под сводов тайного хода сюда, в лес… Знаешь, это так странно, что я не видел его ранее – видно, наугрим вырубили и не сказали никому. А вход завалили. И правильно – так очень темно и слишком душно…. Но этот туннель –самый короткий. А я так спешил сюда, к тебе. Если бы ты слышала, как бьется мое сердце сейчас… Мне кажется даже – оно горит и жжется изнутри. Мой самый безумный и самый нежный сон: ты – здесь…
Золотая моя – в объятиях золотого леса!.. Но как же?.. о, нет, молчи. Молчи, melda. Молчи… Если я услышу сейчас твой голос – я умру от это нежности… Ты слышишь, как сердце мое заходится?.. оно горит, mell, горит… Конечно, слышишь – оно как огонек свечи в твоих ладонях…
Melda, золотая. Я подарю тебе эту землю. Не бойся. Все, что нам говорили о ней когда-то – ложь. Посмотри, как она прекрасна… Нет, я не плачу. Слишком много света, mell, мне отчего-то трудно его вынести… Я покажу тебе эту землю – ныне она богаче всех наших заморских чертогов. Смотри, как она проста, как она улыбчива ныне – вся в золоте. Ты танцуешь в листопаде – и смеешься… Что же это, mell – я плачу? Забавно. Я и не думал, что нежность так больно ранит… Нет, не бойся. Я просто устал… Улыбнись?.. Да, вот так - чтоб сияли небеса и радуги струились в водах Нарога…
Тебе нравится осень, mell?... Нет, молчи… Я вижу – ты вся золотая.. Листик клена кажется медным на золоте твоих волос… Твои волосы пахнут ветром… Горьким ветром последних опавших листьев…
Посмотри мне в глаза, mell… Почему ты молчишь?.. Ты помнишь, как пахнет ветер?...
8***
Золотоволосого – в пыточную!
ПТСР
… а так как мне бумаги не хватило,
Я на твоем пишу черновике.
И вот чужое слово проступает
И, как снежинка на моей руке,
Доверчиво и без упрека тает…
Ахматова
Молчание сковало Тол-ин-Гаурхот.
9***
Я люблю твои запутанные волосы
Давай, я позвоню тебе ещё раз -
Помолчим, поулыбаемся друг другу…
Земфира
Серебро Господа моего, Серебро Господа;
Разве я знаю слова, чтобы сказать о тебе?
Серебро Господа моего, Серебро Господа -
Выше звезд, выше слов, вровень с нашей тоской.
БГ
В день, когда его не стало, началось лето. Над далеким лесом встало солнце – огромный золотой шар. На тонких нитках цветущих трав повисли жемчужинки росы. Медвяный ветер – студеный, влажный, ароматный – гладил верхушки сосен. Гасли на востоке последние крохотные звезды. Мокрый от ночного дождя песок холодил босые ступни.
Было очень тихое – и очень звонкое утро.
А после полудня на террасе звучали голоса. Негромкий смех и лютня. Вились запястья в звенящих браслетах и ленты в тяжелых косах. Было тепло и спокойно. Под плетями дикого винограда залегла глубокая тень, в ней прятались ночные мотыльки.
А потом пришли и сказали – так и так. Так и так…
В день, когда его не стало, еще не отцвела черемуха. Белые грозди ложились на воду, и тихая река несла пенные ленты опавших лепестков. Будто не растаявшие с зимы льдинки. Ладони быстро мерзли, кожа становилась белой, как камешки на дне, прорезанная лишь синими прожилками вен.
Над дальним озером носились ласточки, цепляли крыльями темную гладь, предвещая непогоду. Высоко в небе застыли громады кучевых облаков: белые башни, исполинский всадник, лебеди и, кажется, корабль.
В день, когда его не стало, стороной прошла лиловая гроза. Не дождавшийся ее лес трепетно белел в медленных сумерках ковром цветущих ландышей и ветрениц. Расшитый серебряной нитью подол цепляли венчики таволги, роняли на бархат тонкую пыльцу. Вчерашний ветер разломил надвое молоденькую иву над рекой. По растрескавшейся коре текли капельки прозрачного, горького сока, падали в подставленную ладонь и не высыхали.
Медленно догорел закат, утонув в далеком Западном Море.
А потом пришла ночь. Студеная и чистая, как вода из родникового ключа. С черного небосвода до зари падали серебряные капельки звезд.
10***
Засыпай, на руках у меня засыпай.
Засыпай под пенье дождя.
Далеко, там, где неба кончается край,
Ты найдешь потерянный рай.
Ария
…Рваные перья,
любовь и тоска,
Змейка следов на песке
И лепесток Золотого Цветка,
Сжатый в уснувшей руке.
Арандиль
А в саду сегодня проросли цветы. И теплая земля пахла солнцем.
А может быть, не сегодня, а много лет тому.
А может - только утром еще твои сильные ладони обхватывали мои – ты учил меня разговаривать с живым. С келвар – и с олвар. Это легко, когда умеешь – прикоснись, потянись к дереву душой – и почувствуешь. Биение жизни. Тепло. Дыхание. Ветер. Движение подземных тварей. Вес птичьих гнезд. А тогда.. Тогда я еще и не понимал – что слушать, куда открывать свой взор. Потому и требовалась твоя помощь. Ты учил меня слушать мир. Наше осанвэ – удобное, привычное и такое естественное, как сплетение двух теплых ладоней. А потом ты к этому «мы» призывал еще и юные росточки маминых цветов. Они были совсем еще крохи – полдня отроду – и так смешно и ласково тянулись к гладящим пальцам. Им было приятно. Я чувствовал – вместе с тобой – их суть. Какими они есть по сути – и будут, когда вытянутся. Фиолетовые, удивленные глаза соцветий, сладкий, легкий ночной аромат. Клейкое молочко сока на сломе листа. Нас было вроде как трое – в единении осанвэ. Ты, я и мир. И ты, и мир были настолько родными, видными, понятными – как часть меня, как дыхание или утренний ветер с моря. Наверное, ты и не узнал бы никогда – я боготворил тебя тогда. Старший брат – самый лучший, самый сильный!!! О, как я гордился тобой!
Впрочем, что это я… и сейчас – горжусь. Может быть, даже больше. Но по-иному. Если бы ты знал, как мне горько гордиться пепелищем. Что толку, что в нем сгорело искажение и тьма - я все равно бездомен и одинок. Как в пелене тумана – тихо вокруг. Они приходили вчера, что-то говорили и звали. Потом был звон оружия, горящий мост, команды, сталь…. Не помню. А теперь вот смотрю – у самых моих глаз пробивается тонкий росток. Знаешь, что страшно, брат?.. я не слышу его. Как не слышу тебя.
Валар. Да я умираю.
Живой никогда не сможет понять красоту. Мертвый никогда не сможет ее увидеть. Только я – на самой грани вдруг… Я уже не дышу, кажется, и мне уже не больно. Только тихо, тихо. Как под толщей воды. Баюкает волна. Гладит по спине – как в детстве. Ах, да, в детстве. Было же. Среди келвар, ты в первую голову знакомил меня с дельфинами…. Именно с ними я познал радость полета. Странно, да?.. Я помню как ты смеялся, ныряя среди серых спин. А они играли с тобой – и со мной, да. Будто все мы – единое….
Как остро чувствуется совершенство ростка, пробивающегося сквозь землю. Из праха и пепла – к свету, к жизни. Я теперь понял вдруг, отчего ты смеялся над теми, кто обещал тебе смерть. Ты жаждал красоты.. Верней, не так – Красоты. Той, что внутри, как внутри осанвэ рождается единение. Я понял теперь, что сказано: души наши, связаны с Ардой. Нет, не связаны – едины. И мне не страшно умирать, не слыша больше собственного дыхания. Я не умру. Не исчезну и не растаю. Вот росток – им прорасту. И мамиными цветами – там, дома – далеко! Вот дрожь земли – и малой частью ее стану, и корнями кленов-великанов, что мы сажали с тобой, брат…. Стану крыльями ветра, стану дыханием моря. Я никогда не умру. И так же – из пены, из воздуха, песка и прелых листьев – проснусь однажды на берегу… Будет час зыбких сумерек перед рассветом, и сам я из этих пред-теней и пред-звуков соткусь. А когда взойдет солнце, снова открою глаза и увижу ломкий росток. И встану. И дорога ляжет под ноги, как лаиквендская лента – в косы. Я знаю момент, когда взойду на ступеньки – и не смогу постучать. Беззвучно положу ладони на влажную от росы дверь. Я вернулся. И столь же точно я знаю – с той стороны, изнутри, так же лягут твои ладони. Я знаю, я почувствую – твое «здравствуй».
Все земное вернется к земле. Брат мой. Только мы бессмертны. Как улыбка Единого, оживившая мир, теплится до сих пор в каждой малой толике сущего. Брат мой. Ты так жаждал Его милосердия – ныне ведаю – познал. Всеми солнечными лучами, которыми ты побывал, всеми ласковыми ветрами и всем смехом. Брат мой. Прости меня за неверие тебе. Ты жалел Моргота – а я ужасался жалости твоей. Теперь понимаю – ты прав был. Ибо Тьма – не суть сама по себе, а лишь отсутствие Света, ибо Ненависть – не порождение мира, но лишь отсутствие Любви, ибо Зло – не власть Моргота, но отсутствие Единого в нем. Теперь и мне его – жаль. Брат мой, ведь ты знал, что исцелить его просто. Ибо Единый в любви и Милосердии своем всегда приходит туда, где зовут Его….
Брат мой… я прорастаю в мир травою. Давай, я завтра на рассвете влечу в наш тихий дом, коснусь твоего плеча. Здравствуй, брат.
11***
Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король…
Ахматова
.. А я живу. И сочиняю сказки
Про Благородство, Мужество и Честь….
Семенова
- Дядя, дай!
Маленькая ручка требовательно потянулась к высокой книжной полке. Финрод оглянулся, никого не нашел и только опустив глаза, с удивлением оглядел маленькое существо. Это была девочка: две рыжие косички, маленький вздернутый носик, большие темные глаза и смешные ямочки на щеках.
- Дядя, дай! – повторила малышка, шатко балансируя между отчаянной просьбой и расстроенным ревом.
Финрод заинтересованно проследил ее взгляд и обнаружил на полке, на книгах и свитках – яблоко. Крупное, зеленое и явно очень вкусное. Взял плод и протянул малышке:
- Это?..
- Да! – девочка приняла яблоко обеими руками. Оно легло в две сложенные ладошки, как небольшой зеленый мячик.
- Ты как сюда попала? – наконец спросил все еще несколько оторопевший король.
- Обычно. Принесли. Атар. Он во-о-он в том кабинете «умные мысли за «нашим Мудрым» ловит». А мама его сегодня послала заняться ребенком. Это я. А ему на работу! Мама и сказала – ты же берешь работу на дом. Вот тебе дом на работу..
- Тебе здесь, наверное, скучно? – Финрод поднял девочку и усадил на край полупустой книжной полки, вровень со своим лицом. Улыбнулся и заправил за крохотное ушко упавшую на глаза прядку.
Малышка смешно сморщила носик и чихнула.
- Мне не скучно. Я играю тут. Атар разрешает мне смотреть книги и лазить на те полки, которые невысоко и незаняты. Еще я ем тут яблоко. Когда хочу.
- А так высоко оно почему оказалось?.. Атар забыл тебе его отдать, когда уходил к королю?
- Нет… Это я его туда забросила… Случайно, - она скосила глазки к окну и застенчиво поболтала обутыми в белые носочки ножками.
- Случайно, значит? – усмехнулся Финрод.
- Ну... почти…
- Почти? – он сурово сдвинул брови. Впрочем, малышка не испугалась. Прижала яблоко к груди и прикусила пальчик.
- Ну… да… В общем, мне понравились те большие книги, а было недостать.. Я думала.. ну, ты сам понимаешь… Выбить… - и жалобно посмотрела на незнакомца: сильно ли рассердится. Но он не рассердился вовсе, а, наоборот, неожиданно рассмеялся. У него был хороший смех – легкий и ласковый, как весенний ветер. И поэтому девочка рассмеялась тоже и безмятежно спросила:
- Не сердишься?...
- Нет, - вытирая выступившие от смеха слезы, выдохнул Финрод. – Напротив! Я преклоняюсь пред тобой, юная дочь барда: еще никто на моей памяти не пытался выбить Лейтиан из Истории – а именно Историей и занята эта полка.
- Ты мне нравишься, - неожиданно сказала малышка и потянулась к нему ручками. Ты хороший. Ты не сердишься, а смеешься!
Финрод взял ее на руки и ласково погладил по рыжей головке.
- Как тебя зовут, доброе дитя?
- Эндис. Это атар так зовет. Мне нравится. Хочешь яблоко?
Он оценил всю глубину и щедрость подарка, взял крохотную ладошку и поцеловал:
- Благодарю, миледи Эндис. Но я не чувствую себя в праве принять столь великий дар. Давай-ка лучше его помоем, а то валялось на пыльных полках... Будешь есть?
- Нет, просто заберу!
- Зачем? – улыбнулся Финрод и, усадив рыженькую на свой любимый стол, принялся протирать яблоко полой туники. – Оно так славно смотрелось на поверженном томе Лейтиан!
- Тут еще иногда король ходит, – немного посопев, доверительно сообщила ему девочка.
- И.. и что? – Финрод всеми силами постарался сохранить серьезную мину.
- Как что? – всплеснула она ручками. - Съест!
Упомянутый король прыснул, покраснел и укоризненно покосился на малышку:
- Тебе жалко для него яблока, да?
- Ну… Не знаю, - замялась она. – Я же не атар... Атар ничего для него бы не пожалел.. Разве только нас с мамой. Он у меня вообще замечательный. Я люблю, когда он со мной. Когда что-то рассказывает или кружит меня на руках. И просто когда он есть… Мне однажды сон приснился.. – она взяла у Финрода чистое яблоко, прижалась к нему щекой. – Сон такой, как будто бы его больше нету. Все есть – дом, игрушки, солнце, трава, мама, яблоки... А его нету. Насовсем. Потом еще как будто бы пожар… Страшно было, знаешь, - пошептала она.
- Знаю, маленькая, - серьезно ответил он и опустился на колени, чтобы заглянуть в ее наполнившиеся слезами глазки, - знаю. И я.. я очень постараюсь сделать все, чтобы твой атар… И чтобы все папы всех маленьких девочек, никогда больше не должны были уходить навсегда.. То есть.. чтобы никогда так не снились…
- А ты можешь?.. правда, можешь? – горячо и восторженно прошептала Эндис, и два лучика нежности и надежды зажглись в ее распахнутых глазах, как маленькие солнца.
- Могу. Я не всемогущ, конечно, но.. все-таки король.
Она улыбалась еще немного, глядя ему в глаза преданно и влюбленно, а потом вдруг разом нахмурилась и возмущенным жестом сложила руки на груди.
- Ты? Король?.. А ты.. А почему ты мне не сказал, а?...
- Я не думал, что это так важно, малышка… - смутился и замешкался Финрод.
- Как же так, - серьезно и грозно сощурилась она. – Король, а правду не говоришь... про таких королей, которые правду не говорят, небось не пишут даже в этой твоей… полке, где История! Про таких можно только сказки сочинять!
- Разве про своих королей сочиняют сказки? – спросил он удивленно – и чуть лукаво.
- Про Королей как раз и сочиняют, - вмешался подошедший неслышно бард и взял обрадованную дочку на руки. – Самые те сказки. Страшные, но все равно – любимые…
Финрод улыбнулся в ответ, чуть грустно.
- Она не очень тебя утомила, я надеюсь? – озабочено спросил бард, удобнее устраивая девочку на руках и кутая ее в плащик.
- Нет, что ты! Мы очень хорошо поговорили.
- О чем же? – рассмеялся бард.
- О жизни. И немножко – о Любви.
- Однако же вы молодцы! Не скучали, пока атар был занят. Да, солнышко?
Эндис кивнула и обхватила отца за шею, ткнувшись веснушчатым носиком в его щеку. Немного посопела, наблюдая, как отец застегивает на ней сапожки, потом оглянулась и застенчиво протянула Финроду яблоко:
- На, похрани пока. Я потом заберу… Я… Я про тебя хорошую сказку сочиню, добрую… И чтобы все, кто ушел, все вернулись.
(с) Лалайт Араниэль